С первых же мгновений — встревоженное выражение заботливого мужа. Хороший признак — искренне любит жену. Конфликт, если таковой имеется, следует искать в другой сфере.
Предлагаю ему сесть — садится не на краешек кресла, но и не на все сиденье. Смотрит мне прямо в глаза, с некоторой настороженностью.
Магнитофонная запись
(избавим читателя от первых фраз — общепринятого обмена любезностями вроде «Рад с вами познакомиться», «Ваша прелестная жена…» и т. д. И так до первых слов, относящихся непосредственно к делу: «Вы, конечно, догадываетесь, почему я просила вас прийти?» Посетитель упавшим, нерешительным голосом):
«— Что-нибудь серьезное?
— Все зависит от того, как понимать это слово, мэтр. Жизни мадам Легран опасность не угрожает.
— А… рассудку?
— Рассудку тоже нет, успокойтесь! А вот насчет душевного равновесия я этого утверждать не могу.
— Увы, я сам это знаю.
— Тут многое в ваших руках.
— Я повинен в ее состоянии? Я совершил какой-то промах? Ошибку?
— Chi Io sa? [50]
— Она жаловалась на меня? На что-нибудь конкретное?
— Да нет же, нет! По ее словам, вы лучший из мужей.
— Но в таком случае…
— Это ничего не доказывает. В отношениях мужа и жены бывают загадочные обстоятельства. И та, и другая стороны могут о них даже не подозревать. И, однако, они иногда приводят к настоящим катастрофам.
— В наших отношениях никогда не было ничего загадочного.
— Вам это только кажется.
— Значит, она вам что-то сказала. Признайтесь же!
— Уверяю вас, ничего.
— Тогда я не понимаю.
— Тут и понимать нечего. Все очень просто. Я хотела вас увидеть, познакомиться с вами. И, сопоставив свои впечатления с тем, что мне расскажет ваша жена, прояснить обстоятельства, которые, может быть, необходимо прояснить.
(Недолгое молчание. Потом.)
— Скажите откровенно, доктор, к чему вы клоните?
— Да ни к чему конкретному. Я просто хочу, чтобы мы поболтали, дружески, без церемоний. Как за чашкой чая. О том о сем. О ваших заботах, о ваших трудностях…
— Простите, доктор, но я несколько удивлен. Разве ваши коллеги, как правило, лечат мужа, чтобы вылечить жену?
— Как правило — нет! (Смеется.) Но, во-первых, у всякого свой метод, я могла бы сослаться на врачей, которые утверждают: „Если у жены расстроены нервы, в девяти случаях из десяти болезнь гнездится в муже“. Во-вторых, я слишком хорошо знаю Марилизу, чтобы заняться ее лечением, не познакомившись с вами. И наконец, я жду от вас вовсе не ее психологического портрета.
— Тогда чьего же?
— Но я же сказала вам, мэтр. Вашего».
В течение нескольких секунд ему явно хочется вежливо, но решительно послать меня к черту; но тут же (как, впрочем, всегда) в нем берет верх опасение повредить жене и еще мысль, как бы не подумали, что он что-то скрывает.
И почти тотчас — улыбается. А ведь правда — лицо суровое, временами настороженное, а улыбка очень мягкая.
«— Ну что ж, раз вы полагаете… Хотя, право, я не совсем понимаю… Но все же, доктор, я надеюсь, это займет не много времени?
— Час, не больше, раз в неделю.
— Раз в неделю? Но, доктор, у меня очень мало свободного времени…
— Вы занятой человек, мэтр, я тоже, все мы очень заняты. Но речь идет о здоровье Марилизы.
— Но я не пойму, о чем я должен вам рассказать. Моя жизнь — это моя работа. В остальном в ней нет ничего необычного.
— Еще бы. (Усмехается.) Это утверждают все. Итак, начнем?»
Вздрогнул. Вытаращил глаза.
«— Как? Сразу? С места в карьер?
— А почему бы и нет?
— Не знаю… Мне надо как-то подготовиться…
— Да ведь готовиться не к чему! Я не Великий Инквизитор! Повторяю: мы просто будем болтать, без заранее обдуманного плана. Вы расскажете только то, что вам захочется. То, что вам придет в голову, просто так, не принуждая себя…
— Но мне ничего не приходит в голову! Скажите по крайней мере, что вы хотите знать.
Сама не знаю. Давайте для начала придерживаться хронологии. Так проще. Начнем с детства. У вас были братья, сестры?
— Нет. Только двоюродный брат. Больше никого.
— Он жил вместе в вами?
— Мой отец взял его к нам двухлетним ребенком, когда умерла его мать. Его собственный отец, брат моей матери, был капитаном дальнего плавания и, конечно, не мог сам воспитывать мальчика.
— Как его звали?
— Двоюродного брата? Реми Провен. Внук…
— Ах да!
— Простите, что вы сказали?
— Да нет, ничего. Я знаю — внук министра. И вы часто встречаетесь с ним?
— Нет. Мы в натянутых отношениях. Но откуда вы знаете?
— Это несущественно. А почему вы в натянутых отношениях?»
Лицо его вдруг замкнулось. В голосе лед.
«— Доктор, мы понапрасну теряем время. Здоровье моей жены не имеет никакого отношения к этой ссоре.
— Этого мы с вами не знаем, мэтр. Вам неприятно затрагивать эту тему, не так ли?
— Да.
— Быть может, вы сожалеете о разрыве?
— Я об этом не думаю. Но не сожалею.
— Однако вы любили кузена?
— Это было так давно… Право, доктор, неужели вы будете настаивать на этом вопросе?
— Говорю вам, мэтр, я знаю не больше вашего. Я только потому заинтересовалась, что у вас к этому разговору не лежит душа. Как видно, ссора оставила в вашей душе чувствительный рубец. А рубец — это всегда очень интересно. Не сердитесь, мэтр, если мне иной раз придется задеть вас за живое, потом вы убедитесь — это для пользы дела. Вы улыбаетесь — отлично. Будем продолжать? Спасибо. К какому возрасту относятся ваши первые воспоминания?
— О, к очень раннему. У меня сохранились совершенно отчетливые воспоминания об очень раннем детстве.
— Что ж, мы этим воспользуемся. В ту пору вы еще дружили с вашим кузеном?»
Ответил не сразу. Сначала его голубые глаза заволокла дымка воспоминаний — так бывает, когда взгляд обращается как бы внутрь себя. Я протянула ему ящичек — сигару?
«— Сигары очень хорошие. Мне их присылают из Голландии.
— Если позволите, я предпочитаю свою трубку».
Интересно наблюдать, как он ее набивает, заталкивает табак мизинцем, а крошит пальцами другой руки — точно лапы паука расправляются с мушкой. Раскуривая трубку, начинает говорить. На лице задумчивая полуулыбка.
«— Дружил ли я с Реми? (Пф-ф!..) Да, конечно, дружил. (Пф-ф…) Два сапога — пара. (Пф…) Шалуны — каких свет не видел… Мое самое раннее воспоминание? Пожалуй, история с китайской вазой. Это была громадная ваза, в ней росла пальма. Стояла она довольно неустойчиво на трехногом столике. Мы привязали один конец веревки к пальме, а другой к гвоздю в стене, я вскарабкался на стул, и мы пустили по веревке от гвоздя к вазе пряжку от ремня. Нам хотелось изобразить захватывающий аттракцион, который мы видели на ярмарке в Данфере. Там была натянута стальная проволока, и по ней можно было скользить с невероятной скоростью, держась за два кольца, укрепленных на роликах. Родители нам запрещали это развлечение — слишком опасно (кстати, позже его запретила и полиция). И вот мы воображали, что скользящая пряжка — это мы сами. Но замена была слишком жалка, чтобы долго питать детское воображение. И Реми пришло в голову подвесить к веревке своего Полишинеля. Полишинель был почти с меня ростом, и едва он повис на веревке, как ваза с пальмой зашаталась. Бедняга Реми! Я как сейчас вижу: расставив руки, он в отчаянии пытается удержать фарфоровую махину в три раза больше его самого. И вот ваза с оглушительным грохотом рухнула на пол, земля рассыпалась. Мы ревем, вопим от ужаса — я стоя на стуле, Реми среди осколков вазы, — а мои перепуганные родители кричат из-за двери: „Что? Что случилось“ — не решаясь войти из страха, что мы погребены под обломками упавшего шкафа.
— Представляю, как они обрадовались потом. Вас не наказали?
— В тот раз — не помню. Но если наказали, нахлобучку, как всегда, получил я один.
— Почему „как всегда“?
— Потому что Реми следовал в жизни золотому правилу: „Никаких неприятностей“. При первом признаке тревоги он забивался под кресло или под диван и оттуда наблюдал за развитием событий.
— А вы?..
— А я — я встречал их лицом к лицу. Мне было всего три года, а Реми пять, и я был от горшка два вершка, но именно я шел навстречу опасности. Видно, я от рождения был бунтарем.
(Усмехается.)
— И подзатыльники доставались вам?
— Само собой, кто бы ни провинился. А я думал об одном: как отомстить за несправедливость.
— Кому? Реми?
— О нет, взрослым. Но они были слишком большие, слишком сильные, чтобы я мог расправиться с ними, поэтому я обращал свой гнев на принадлежавшие им вещи: на мебель, на лампу. Мать часто описывала мне такую, например, сцену: разъяренный карапуз вцепился в турецкий ковер, который лежит на полу под громадным столом, и кричит, грозится: „Я созгу твой ковел! Лазобью твою лампу!“ Мать смеялась, а я неистовствовал от бессильной ярости, обзывал ее гадиной, бросался к окну, звал: „Спасите, здесь обизают лебенка“, на улице поднимался шум… Очаровательное дитя, как видите.
